Праздношатание[Полная версия] - Тод Гринуэй

Зато потом случилось наиприскорбнейшее: ранним утром в пятницу я проснулся, ничего о себе не помня.

Я не знал, кто я.

Я не помнил своего имени.

Отчаяние. Причиной отчаяния была не потеря своего «я». Я мог смириться с его отсутствием. Но самым страшным был вопрос, оказался ли я там, где был, для своего блага, или чтобы удовлетворить интересы каких–то других людей. Потому что, если бы это было так, это бы значило — навсегда. Это было, как провести по обнаженным корням зубов. Вопрос был не о боли, вопрос БЫЛ боль.

Боль была безграничная, знакомая с детства, только ужесточенная до страдания.

Через какое–то время я смог это преодолеть. Сначала я подумал, что раз я прибыл откуда–то извне, значит, я был здесь какое–то фиксированное время. Потом в фокус попала моя домашняя жизнь. И, наконец, мое имя. Я был в больнице, я мог нажать на звонок вызова — и пришла бы сиделка. Но что я мог ей сказать? Они бы лишь принесла мне еще таблеток.

Пятница была — пустой день. Хотя, правда, мне помогли сделать первые шаги на физиотерапию. «Откройте глаза, мистер Гринуэй!» Я нервничал и был в напряжении.

И вот в субботу утром я открыл глаза. Они не были воспалены. Я посмотрел вокруг и видел других больных в палате. Я посмотрел в окно. Увидел здания. И зелень. И глаза мои остались открытыми. Я вернулся. Я съел все, что дали на завтрак. Все прошло. Семь дней. Больница сделалась чужой. Я вспомнил о своих делах. Я подумал о мире. Дальнейшее пребывание в палате показалось невыносимым. Я начал теребить всех, чтобы меня поскорее выписали. Я перевернулся на 180 градусов.

Оглядываясь сейчас назад, я спрашиваю себя, что вся эта операция мне сделала, что все это значило? Миллионы людей переносят операции: им и в голову не приходит, что это должно что–то значить. Они просто рады, что остаются живы. Но во мне после всего этого появилось какое–то томительное ощущение печали, которое я не понимаю. Неутешное ощущение потери. Потери чего? В общем, больница была не таким уж плохим опытом. Через месяц я был совершенно здоров и совсем не подавлен. Что же тогда?

А как быть с насилием, совершенным надо мною? Я читал, что искусство анестезии состоит в том, чтобы привести пациента на грань смерти, а потом вытянуть его или ее обратно. Это похоже на способ укрощения, когда, перемежая нежность и насилие, укротитель добивается зависимости, полной страха. Мать–машина знает человека со степенью интимности, недоступной ни одной женщине. Не эти ли амбивалентные взаимоотношения — источник напряженности? Унижение беспомощностью? Или это всего лишь досужий любительский психоанализ?

Поэтому до сих пор не могу понять, что все это значило. Жизнь моя разделилась. След шва пролегает через мою жизнь на 53-летнем рубеже. Жизнь приостановилась. Потом снова пошла. Я ем, задаю глупые вопросы, пишу книги. Но эта разделительная линия пролегла перпендикулярно прошлому, и я уже не тот человек, что был раньше.

Остров

Что, если бы вы всю свою жизнь жили в одиночестве на острове.

Предположим, когда вы были дитя, мать пустила вас по течению реки в корзине для белья, услышав, что королева собирается утопить вас, потому что, лежа в колыбели в своем платьице с узором из цветов лаванды и в изящных красных маленьких открытых туфельках, вы были прекраснее принцессы, и люди восхищались вами?

Или предположим, что когда вы были дитя, мать пустила вас по течению, потому что отчим захотел утопить вас, мужественного и красивого еще в колыбели, чтобы его собственный сын стал королем, потому что люди восхищались вами?

Каков бы ни был ваш пол, вот вы здесь, выброшены на берег неизвестного мореплавателям острова. Вы растете в симбиозе с этим островом, вписанный в пейзаж, зависимый от погоды и потребностей желудка. Это не Повелитель мух, это полная невинность. Когда вам хочется пить, вы, обнаженный, — в толпе зебр и гамадрилов у водопоя. Когда вас атакуют прижатые уши и оскаленные зубы, вы или отступаете или оскаливаете свои зубы, в зависимости от собственной оценки ситуации (неверное толкование здесь может быть фатальным). Когда вы утолили жажду и высохли, вы совсем в другом настроении. Скучаете…? Сексуально возбуждены…? Голодны…? Что бы это ни было, вы реагируете. Вы не думаете: «Я голоден», вы не знаете языка, чтобы подумать «Я голоден» или «Я не голоден». Вы ищете еду. Думаете ли вы вообще, на самом деле?

Ваш мир состоит их двух элементов: смерть и еда. Вы одно из животных в иерархии еды, свыше 150 фунтов. Существа, большие, чем вы, смотрят на вас, как на хороший кусок. Вы — хищник, безжалостный по отношению к кускам, меньшим, чем вы сами. Когда в джунглях случится какое–то зловещее движение, вы мгновенно прыгаете на дерево. Когда трава внезапно колыхнется, вы немедленно атакуете. Вы живете исключительно от опасности до обеда. Вы не замечаете цветов и закатов. Они являются «фоном» по определению перцептуалистов, они не «конфигурируются». Так вы и живете в гуще первозданного, опасного, эротического рая в сердце всех наших мечтаний и даже об этом не знаете!

И вот вы растете на этом острове, едите… спите на солнце. болтаетесь в лагуне, всегда настороже — большей частью у вас хорошая жизнь.

Предположим теперь, что к вашему берегу пристает корабль, и из него высаживаются люди. Находите ли вы связь между собой и этими бледными существами, колыхающимися в маленьких блестящих черных скорлупках?

Незнакомцы, конечно же, учат вас говорить. Первое, что они делают, это относят вас к категории. Они не успокоятся, пока не переделают ваш душевный мир под себя. Они вдалбливают вам в голову, что вы один из них, а не животное, и что животные и все другие вещи отличны от вас, и тем или иным образом — не так хороши. «Мы — это мы, — говорят они, — а все остальное — природа». Конечно, когда вы это понимаете, вы не можете удержаться, чтобы немного не возгордиться; вы теперь лучше животных, потому что животные — только животные. Вы знаете, что они животные, а животные этого не знают, и это дает вам силу. Но эти люди продолжают классифицировать и подклассифицировать, пока у вас голова не пойдет кругом.

Всю жизнь вам приходилось иметь дело с большим черным животным, которое рычало на вас, если вы к нему приближались, и которое было по–настоящему опасно, и — с другим животным, безобидным маленьким существом, которое, кажется, путало вас со своей мамой. Вы поражены, узнав, что люди валят эти два существа в кучу, называя их «бабуинами». Как это может быть, думаете вы; любой увидит, что они совершенно разные. Конечно, вы выучиваетесь подразделять бабуинов на наивного молодого и сварливого старого самца. Этим трудно овладеть, но еще труднее понять, почему это имеет значение. Бывают моменты, когда вы хотите, чтобы эти ваши новые друзья убрались обратно в свои лодки и уплыли бы прочь.

Но, конечно, уже слишком поздно. Вы уже не часть острова. Вы вне — потому что вы знаете, что это остров. Вы вышвырнуты из природы. Вы уже даже пришли к пониманию своей обнаженности. Вы отчуждены от природы и никогда не сможете вернуться. Надежная охрана уже препятствует вам, всякий раз защищая древо жизни. Итак, вы бросаете жребий, связываете свою судьбу с этими незнакомцами: вы надеваете одежду, которую они вам дают, и становитесь одним из них. Вы примыкаете к Людям. Вы становитесь их частью.

Или вы так думаете.

Но затем эти люди хотят знать ваше имя. Что? — говорят они, у вас нет имени? У вас должно быть имя. У каждого, у всякого, есть имя. Чтобы упростить понимание концепции, они прохаживаются перед вами с прикрепленными табличками с именами. «Сэр Найджел Фи–фи–ланч», «Гертруда», «Алонсо Ишак» и так далее, и они придумывают имя и для вас. Это «Ким». Имя, в самом деле, кажется вам полезным, потому что иначе очень трудно различать человеческие существа. Бабуинам–то имена не нужны: всякий отличит одного бабуина от другого. Итак, теперь вы говорите «Ким голодный» или «Ким человек». Но они говорят: «Нет–нет! Не «Ким голодный», а я голодный, я человек».

Итак, наконец, вы учитесь говорить «я». Ким — это ярлык, которым пользуются другие, «я» поддерживает аутентичность. Вы узнаете, что вы индивидуум и не являетесь одним из многих. Возврата нет. Начиная с этого момента, вы, и вправду, будете человеком; вы станете одиноки. Как и все мы.

И теперь наступает развязка. Оказывается, что люди, желавшие вас убить, сами мертвы, поэтому вы можете покинуть остров и вступить в права наследства. Вам, в самом деле, надо уезжать. Вы не хотите. Вы отчаянно желаете сбросить одежды и остаться на острове, но вы понимаете, что уже никогда не сможете быть одним из коз и жиряков. Вам придется всегда быть человеком, голым и нелепым, играющим в «естественность».

И вот вы плывете через море, возвращаетесь и играете роль человека во дворце из множества комнат. Вы развлекаетесь шахматной доской, неврозами, напечатанными меню и всеми другими вещами, присущими обществу. Годы проходят, и случается любопытная перемена. Восхитительно опасные и волнующие события вашей жизни на острове тускнеют. Бегство от пантеры проигрывается снова и снова, но каждый раз оно становится все более стилизованным, менее «реальным», пока вы не начинаете сомневаться, случалось ли оно с вами, или вы о нем читали. Но разнообразные элементы вашего детства в неожиданный момент вдруг нахлынут. Оказывается, вы в совершенстве знаете запахи цветов, которые когда–то не замечали: даже лимонный аромат цветка на краю болота, который вы теперь зовете примулой. Колкость подмороженной травы под голыми ступнями застает врасплох так пронзительно, будто все было вчера, нарушая ваше спокойствие волнами радости и боли. Вырванные из рая несут большие потери и получают скудную компенсацию.